Под старыми липами
Студенты журфака СПбГУ побывали
на выставке Георгия Верейского в Русском музее
на выставке Георгия Верейского в Русском музее
В Русском музее с 30 марта по 15 мая 2017 года была открыта выставка картин Георгия Верейского. Коллекцию работ
художника-«мирискусника» выставляют незаслуженно редко и почти нигде о нём говорят, хотя в наследство русской культуре он оставил более сотни полотен. Ранний Верейский – это яркая живопись, зрелый – чёрно-белая графика. Картины однозначно не передают отношение автора к миру: главное тому подтверждение – противоречивые отзывы посетителей. Своими впечатлениями от увиденного на выставке поделились студенты 1 курса Института «Высшая школа журналистики и массовых коммуникаций» СПбГУ
художника-«мирискусника» выставляют незаслуженно редко и почти нигде о нём говорят, хотя в наследство русской культуре он оставил более сотни полотен. Ранний Верейский – это яркая живопись, зрелый – чёрно-белая графика. Картины однозначно не передают отношение автора к миру: главное тому подтверждение – противоречивые отзывы посетителей. Своими впечатлениями от увиденного на выставке поделились студенты 1 курса Института «Высшая школа журналистики и массовых коммуникаций» СПбГУ
ЭТО МНЕ ЗНАКОМО
Есть у художника что-то своё, характерное, уживающееся в одном объяснении. А у Георгия Верейского странно не ужилось. Живопись от графики отделяется: она слишком насыщенная, жадная до цвета. Кажется даже не такой точной и лёгкой, как графика.
В живописи краски яркие, будто смешанные ещё с чем-то – смотришь на пейзажи, словно через розоватый, как кисель, туман. А в графике, в аккуратных, один к одному штрихах узнаёшь руку, всегда пачкавшуюся от карандаша и непрерывной штриховки.
Картины Верейского почему-то напоминают работы преподавателей из художественной школы: все рисовали правильно и гладко, но каждый по-своему, и эта разница была заметна. И тебе, затирая бумагу в предательские катышки, тоже хотелось уметь так непринуждённо и просто.
Есть у художника что-то своё, характерное, уживающееся в одном объяснении. А у Георгия Верейского странно не ужилось. Живопись от графики отделяется: она слишком насыщенная, жадная до цвета. Кажется даже не такой точной и лёгкой, как графика.
В живописи краски яркие, будто смешанные ещё с чем-то – смотришь на пейзажи, словно через розоватый, как кисель, туман. А в графике, в аккуратных, один к одному штрихах узнаёшь руку, всегда пачкавшуюся от карандаша и непрерывной штриховки.
Картины Верейского почему-то напоминают работы преподавателей из художественной школы: все рисовали правильно и гладко, но каждый по-своему, и эта разница была заметна. И тебе, затирая бумагу в предательские катышки, тоже хотелось уметь так непринуждённо и просто.
Аня Саханова
Кошка, что уснула на листе, развернувшись спиной к любопытным посетителям, заставила меня остановиться. Этот рисунок расположился в углу за спиной – нужно повернуться, чтобы его заметить. Сначала ты отыскиваешь эту кошку, а она в знак то ли благодарности, то ли от блаженного послеобеденного сна, распушает мех на спине. Это было сложнее всего в живописи – осторожно прикоснутся к ещё не подсохшему акварельному краю тонкой влажной кисточкой, чтобы оживить, сделать плавным.
На картинах, напротив, застывший простой момент. Но ты можешь сам его продолжить, додумать именно потому, что тебе это тоже знакомо: и деревенская природа с её закатами, и блики на всё отражающей реке. Тонкие спокойные лица тоже узнаются в знакомых, просто людях вокруг.
Когда идёшь смотреть кино или спектакль, слушать музыку, вглядываться в картины, то уже не ожидаешь своего отклика. Не мнения или впечатления, а именно естественного согласия с автором. Он что-то в тебе затронул, что вам обоим знакомо. И появляется ощущение безопасности, ты точно знаешь, что останешься спокойным и расслабленным, будешь раздумывать и вспоминать. Только без искусственного толчка и стесняющих условий, а по своему желанию.
Когда идёшь смотреть кино или спектакль, слушать музыку, вглядываться в картины, то уже не ожидаешь своего отклика. Не мнения или впечатления, а именно естественного согласия с автором. Он что-то в тебе затронул, что вам обоим знакомо. И появляется ощущение безопасности, ты точно знаешь, что останешься спокойным и расслабленным, будешь раздумывать и вспоминать. Только без искусственного толчка и стесняющих условий, а по своему желанию.
Мария Леончик
СТРАШНЫЕ СКАЗКИ
О черно-белых картинках Верейского
У Андерсена есть одна очень странная и страшная сказка. В ней тень по какому-то непонятному волшебству становится реальнее человека, а потом совсем заменяет его.
Технику литографии можно представить как конвейер по производству не копий, но теней какого-то одного произведения искусства. Вот есть камень, а вот его отражение, силуэт на бумаге. Одно слово заменяется другим и обыденный процесс становится мифом, таким же волшебством, но уже не страшным.
Верейский идет дальше: он на тенях рисует тени. Его люди, улицы, нагромождения домов не равны реальному городу, не равны даже впечатлению от него. Художник как будто рисует память о впечатлении. Он долго изучает ритм Большого проспекта: как в нем дома сливаются с деревьями, а те становятся органическим продолжением фигур людей, а потом закрывается, прячется и рисует то мимолетное, чего уже не существует больше. Вошов, создавая эскиз художника за работой, изображает его в совершенно темной комнате, но фигура Верейского почему-то все равно окружена светом, который у него льется откуда-то из-за спины.
О черно-белых картинках Верейского
У Андерсена есть одна очень странная и страшная сказка. В ней тень по какому-то непонятному волшебству становится реальнее человека, а потом совсем заменяет его.
Технику литографии можно представить как конвейер по производству не копий, но теней какого-то одного произведения искусства. Вот есть камень, а вот его отражение, силуэт на бумаге. Одно слово заменяется другим и обыденный процесс становится мифом, таким же волшебством, но уже не страшным.
Верейский идет дальше: он на тенях рисует тени. Его люди, улицы, нагромождения домов не равны реальному городу, не равны даже впечатлению от него. Художник как будто рисует память о впечатлении. Он долго изучает ритм Большого проспекта: как в нем дома сливаются с деревьями, а те становятся органическим продолжением фигур людей, а потом закрывается, прячется и рисует то мимолетное, чего уже не существует больше. Вошов, создавая эскиз художника за работой, изображает его в совершенно темной комнате, но фигура Верейского почему-то все равно окружена светом, который у него льется откуда-то из-за спины.
Верейский идет дальше: он на тенях рисует тени. Его люди, улицы, нагромождения домов не равны реальному городу, не равны даже впечатлению от него. Художник как будто рисует память о впечатлении.
Мы с другом смотрим на картинки с выставки, на один из первых пейзажей с женской фигурой, где море цвета, от которого неприятно рябит в глазах а в листве кустарников мазки желтой и фиолетовой краски. Я стараюсь поскорее уйти оттуда, а друг говорит: «Смотри, все такое яркое, как в детстве». Но это не мое детство, мое дальше – в зимних картинах с темно-бордовыми липами и синим мрачным снегом, который странным образом становится самостоятельным источником ритма и света. Мое детство в «Старой Риге» 1917 года, где чистая геометрия в городе вступает в конфликт с нагромождением стен и крыш, и черно-белом парке с выходом к озеру.
В самом Верейском много искреннего, наивного и детского: порой хаотичное движение кисти, внимание к довольно странным деталям, которые вне его картин просто не имеют смысла. Так, он рисует фигуру женщины, самое прелестное в которой – растрепанный пучок на голове и медленное и монотонное покачивание ногой. И это фигура матери. Она тоже существует как тень, как выдавленное пространство на светлом фоне окна.
Кажется, в этом и выражается его художественный почерк: Верейский рисует не людей, а их отражения в неровной, шершавой поверхности, которая убирает все лишнее. Кошка угадывается в пушистом комке, а ученик художника в хрупких очертаниях мальчика с мольбертом против дневного света. Тень природы вдруг становится красноречивее самой природы и капли дождя на холсте тревожат память о запахе мокрой травы и жарком лете. А художник, языком реализма рассказывает детские сказки, в которых обыденное незаметно становится волшебным.
В самом Верейском много искреннего, наивного и детского: порой хаотичное движение кисти, внимание к довольно странным деталям, которые вне его картин просто не имеют смысла. Так, он рисует фигуру женщины, самое прелестное в которой – растрепанный пучок на голове и медленное и монотонное покачивание ногой. И это фигура матери. Она тоже существует как тень, как выдавленное пространство на светлом фоне окна.
Кажется, в этом и выражается его художественный почерк: Верейский рисует не людей, а их отражения в неровной, шершавой поверхности, которая убирает все лишнее. Кошка угадывается в пушистом комке, а ученик художника в хрупких очертаниях мальчика с мольбертом против дневного света. Тень природы вдруг становится красноречивее самой природы и капли дождя на холсте тревожат память о запахе мокрой травы и жарком лете. А художник, языком реализма рассказывает детские сказки, в которых обыденное незаметно становится волшебным.
ВЕСЕННИЕ КРАСКИ В МИХАЙЛОВСКОМ ЗАМКЕ
Выставка Верейского, как и всё его творчество, по-весеннему тёплая. Уже с начала осмотра – три солнечных пейзажа: Юкки, Харьков и Окуловка. У Верейского нет привычных цветов: здесь вместо красного – коралловый, вместо зелёного – салатовый, а жёлтого – цыплячий. Картины написаны яркими мазками, но это не те стремительные мазки кистью, свойственные импрессионистам: кажется, каждый лепесток медленно прорисовывался густой краской. Природа у Верейского находится в гармонии, и время на картинах остановилось. Я бы объединила картины в триптих – они выполнены в одной манере, одном настроении и органично смотрятся вместе на стене – не розовой, а персиковой.
Выставка Верейского, как и всё его творчество, по-весеннему тёплая. Уже с начала осмотра – три солнечных пейзажа: Юкки, Харьков и Окуловка. У Верейского нет привычных цветов: здесь вместо красного – коралловый, вместо зелёного – салатовый, а жёлтого – цыплячий. Картины написаны яркими мазками, но это не те стремительные мазки кистью, свойственные импрессионистам: кажется, каждый лепесток медленно прорисовывался густой краской. Природа у Верейского находится в гармонии, и время на картинах остановилось. Я бы объединила картины в триптих – они выполнены в одной манере, одном настроении и органично смотрятся вместе на стене – не розовой, а персиковой.
Карина Расулова
У Верейского нет привычных цветов:
здесь вместо красного – коралловый, вместо зелёного – салатовый, а жёлтого – цыплячий
здесь вместо красного – коралловый, вместо зелёного – салатовый, а жёлтого – цыплячий
В «Белой комнате» Павла I – рисунки чёрной тушью. Чёрно-белые картины художника, хоть они и «бесцветные», изображают что-то светлое, приятное: одни, как тени, больше похожи на человеческие мечты – нечёткие, оборванные. Другие – детально прорисованные, с длинными законченными линиями – не отличишь от реальных фотографий любимого места под деревом на опушке леса или домик в деревне. Верейский пишет так, что на фоне чёрного белое подчёркивается и становится ярче: хлопья снега на ветках, зеркальные озёра, безоблачное небо.
Верейский-портретист – чуткий и жизнерадостный. Он пишет людей прекрасными. Не только внешне, но и внутренне: главное здесь – морщинки у глаз, живые блестящие глаза и румянец на щеках такого же особенного цвета, который просто так не найдешь в своей палитре.
Чувствуется трепетное отношение художника к природе и уважение к личному пространству. Он никуда не вмешивается, а тихонечко наблюдает со стороны, подглядывает из-за веток деревьев: за ленинградцами – с балкона, перила которого видны на картине, за отдыхающими на озере – с соседнего пригорка, за «гуляющими» – выглядывая из-за спины одного из участников застолья. Огород Верейский пишет «снизу», занимая капустой первый план.
Верейский-портретист – чуткий и жизнерадостный. Он пишет людей прекрасными. Не только внешне, но и внутренне: главное здесь – морщинки у глаз, живые блестящие глаза и румянец на щеках такого же особенного цвета, который просто так не найдешь в своей палитре.
Чувствуется трепетное отношение художника к природе и уважение к личному пространству. Он никуда не вмешивается, а тихонечко наблюдает со стороны, подглядывает из-за веток деревьев: за ленинградцами – с балкона, перила которого видны на картине, за отдыхающими на озере – с соседнего пригорка, за «гуляющими» – выглядывая из-за спины одного из участников застолья. Огород Верейский пишет «снизу», занимая капустой первый план.
Особенно понравилась картина заката в деревне. Возле тебя на пригорке растет дерево с огненно-красными румяными яблоками, а вдали разлившийся по небу закат обволакивает ласковым светом маленький домик. Мне это напомнило что-то родное: наверное, дедовский дом в деревне и яблоки, которые срывала у соседа дяди Феди, сидя у деда на плечах.
Создалось впечатление, что художник смотрел на мир радостно, с широко распахнутой душой: не находил у природы плохой погоды, умел видеть лучшее в человеке, отыскивал оттенки бирюзового и багрового там, где обыватель видит обычные голубой и красный. Находить во всем что-то хорошее – одно из высших искусств в мире. Я выходила с Верейского по-весеннему радостно: интересно, какого цвета у художника радуга?
Евгения Горбунова
ЛОВЕЦ МГНОВЕНИЙ
В Инженерном замке художника запрятали в самый укромный уголок. До тихого мирка Георгия Верейского добираешься уже уставшим. Здесь даже смотрительницы впали в дрёму под конец дня: нетерпеливо вздыхают и приглаживают волосы. За их спинами невидимый ветер колышет акварельные поля.
Я никогда не умела восхищаться пейзажами, хотя в детстве любила рассматривать в толстой книге произведений русских художников, помимо сказочных сюжетов Васнецова, картины Шишкина и Айвазовского. Может быть, они так известны и интересны тем, что писали неординарный пейзаж. На одну работу, наверняка, тратили около полугода, а то и больше. Верейский как будто черканул часть картин на коленке: хаотичные, неаккуратные чёрные штрихи, как будто бревна обгорелого деревенского дома. Пожарище. Выглядит мрачно и грузно. Потом приглядываешься и понимаешь: нет, хаотично бы так не получилось. Здесь выдерживается особенный баланс между черным и белым, который нельзя просчитать и заложить специально. Он возникает только на уровне мастерства и чутья художника.
На первый взгляд, кажется, что в его картинах нет гармонии. Ещё и бликующие стёкла раздражают. Работы Верейского похожи на тиснёный отпечаток в сознании художника. Прямо как портрет Чернявского на литографическом камне. Советский импрессионизм. Неведомая сила заставляет руку творца выделывать причудливые движения.
Он пропускает через себя впечатляющий момент. Как будто
сам не ведает, что выйдет на этот раз. Но он точно знает,
что каждый раз получается по-новому,
даже если мы не видим никакой разницы.
Раньше здесь был дуб, а теперь его срубили.
Кто-то же должен замечать такие вещи
Пейзажи Верейского, выполненные в цвете, кажутся какими-то безжизненными. На них почти нет людей, разве что в виде точек. Жизнь я нахожу в прекрасных портретах. Карандаш в руке Верейского работал, как фотоаппарат. Нежные штрихи для овала лица Галины Улановой, мягкая тьма – на волосах и плечах Ивана Шадра. Перед тобой абсолютно живой человек, застывший на бумаге в выразительной позе, а названии картины стоит печальное «написана после смерти мастера». Я обожаю рассматривать портреты, пытаюсь сама их рисовать. Самое сложное сделать человека живым и похожим на себя. Верейскому это удаётся. Мне часто хочется запомнить и нарисовать людей, которых я вижу в транспорте или на улице. Представляю, какая галерея портретов была у человека, который умел писать и не мог не делать этого. Даже завидую коллекции лиц и личностей, которую он собрал. Завидую, что не умею так же захватывать жизнь, не грубо, кончиком карандаша приглаживать её к листу бумаги. Видно, что художник жадно ловил каждое мгновение в графитные сети. Об этом говорят и его письма.
Для себя автор выбрал яркий тревожный красный цвет, напряжённый лоб и сверлящий взгляд. На другом, более реальном портрете художник использует нежный оранжевый румянец, взглядывает на тебя так, как будто ищет интересные черты.
Я никогда не умела восхищаться пейзажами, хотя в детстве любила рассматривать в толстой книге произведений русских художников, помимо сказочных сюжетов Васнецова, картины Шишкина и Айвазовского. Может быть, они так известны и интересны тем, что писали неординарный пейзаж. На одну работу, наверняка, тратили около полугода, а то и больше. Верейский как будто черканул часть картин на коленке: хаотичные, неаккуратные чёрные штрихи, как будто бревна обгорелого деревенского дома. Пожарище. Выглядит мрачно и грузно. Потом приглядываешься и понимаешь: нет, хаотично бы так не получилось. Здесь выдерживается особенный баланс между черным и белым, который нельзя просчитать и заложить специально. Он возникает только на уровне мастерства и чутья художника.
На первый взгляд, кажется, что в его картинах нет гармонии. Ещё и бликующие стёкла раздражают. Работы Верейского похожи на тиснёный отпечаток в сознании художника. Прямо как портрет Чернявского на литографическом камне. Советский импрессионизм. Неведомая сила заставляет руку творца выделывать причудливые движения.
Он пропускает через себя впечатляющий момент. Как будто
сам не ведает, что выйдет на этот раз. Но он точно знает,
что каждый раз получается по-новому,
даже если мы не видим никакой разницы.
Раньше здесь был дуб, а теперь его срубили.
Кто-то же должен замечать такие вещи
Пейзажи Верейского, выполненные в цвете, кажутся какими-то безжизненными. На них почти нет людей, разве что в виде точек. Жизнь я нахожу в прекрасных портретах. Карандаш в руке Верейского работал, как фотоаппарат. Нежные штрихи для овала лица Галины Улановой, мягкая тьма – на волосах и плечах Ивана Шадра. Перед тобой абсолютно живой человек, застывший на бумаге в выразительной позе, а названии картины стоит печальное «написана после смерти мастера». Я обожаю рассматривать портреты, пытаюсь сама их рисовать. Самое сложное сделать человека живым и похожим на себя. Верейскому это удаётся. Мне часто хочется запомнить и нарисовать людей, которых я вижу в транспорте или на улице. Представляю, какая галерея портретов была у человека, который умел писать и не мог не делать этого. Даже завидую коллекции лиц и личностей, которую он собрал. Завидую, что не умею так же захватывать жизнь, не грубо, кончиком карандаша приглаживать её к листу бумаги. Видно, что художник жадно ловил каждое мгновение в графитные сети. Об этом говорят и его письма.
Для себя автор выбрал яркий тревожный красный цвет, напряжённый лоб и сверлящий взгляд. На другом, более реальном портрете художник использует нежный оранжевый румянец, взглядывает на тебя так, как будто ищет интересные черты.
ЗАДЕТЬ ЗА ЖИВОПИСЬ
Строителю, чтобы построить мост, как минимум нужны камни и цемент. А что для этого нужно художнику? Георгию Верейскому достаточно бумаги, туши, акварели или карандаша.
Разница между творческим человеком и тем, кто только считает себя таковым, в постоянном и бессознательном взаимодействии с миром значительных маленьких вещей. Для Верейского деталь – это мост из нашей суетливой реальности в статичный мир искусства. Так он переносит громоздкие образы городских пейзажей на лист бумаги. Мелкие штрихи людей хаотично движутся под чётко отчерченными крышами домов на площади Восстания. После пары мазков акварели скамейка под деревом на Большом проспекте не кажется одинокой – на ней сидит влюблённая пара. Попробуйте передать нежность через изгиб едва различимой шеи!
Унылые сельские мотивы художник превращает во что-то родное и понятное. Слегка размазанные кроны неизвестных деревьев, огромная гряда бесформенной капусты и деревянный дом с потрескавшимися брёвнами и приоткрытой дверью. За дверью – коридор, по которому гуляют запахи домашней еды из акварельного чугунка. На диване в гостиной сидят две женщины, одна положила себе под спину подушку – не чёрную, как на картине, а разноцветную и с заплатками в горошек. Сельская ярмарка выглядит поживее, хотя людей на ней и нет. Есть торговые ряды, складки на подолах платьев и поля старомодных шляп, а где-то в них, наверное, и прячутся люди.
Строителю, чтобы построить мост, как минимум нужны камни и цемент. А что для этого нужно художнику? Георгию Верейскому достаточно бумаги, туши, акварели или карандаша.
Разница между творческим человеком и тем, кто только считает себя таковым, в постоянном и бессознательном взаимодействии с миром значительных маленьких вещей. Для Верейского деталь – это мост из нашей суетливой реальности в статичный мир искусства. Так он переносит громоздкие образы городских пейзажей на лист бумаги. Мелкие штрихи людей хаотично движутся под чётко отчерченными крышами домов на площади Восстания. После пары мазков акварели скамейка под деревом на Большом проспекте не кажется одинокой – на ней сидит влюблённая пара. Попробуйте передать нежность через изгиб едва различимой шеи!
Унылые сельские мотивы художник превращает во что-то родное и понятное. Слегка размазанные кроны неизвестных деревьев, огромная гряда бесформенной капусты и деревянный дом с потрескавшимися брёвнами и приоткрытой дверью. За дверью – коридор, по которому гуляют запахи домашней еды из акварельного чугунка. На диване в гостиной сидят две женщины, одна положила себе под спину подушку – не чёрную, как на картине, а разноцветную и с заплатками в горошек. Сельская ярмарка выглядит поживее, хотя людей на ней и нет. Есть торговые ряды, складки на подолах платьев и поля старомодных шляп, а где-то в них, наверное, и прячутся люди.
Лиза Кузнецова
После пары мазков акварели скамейка под деревом на Большом проспекте
не кажется одинокой – на ней сидит влюблённая пара.
Попробуйте передать нежность через изгиб едва различимой шеи!
не кажется одинокой – на ней сидит влюблённая пара.
Попробуйте передать нежность через изгиб едва различимой шеи!
Чем меньше на полотне людей, тем больше строит Верейский мостов-деталей. На портретах у него люди живые, не состоящие из пары грубых штрихов и не похожие на угловатые кляксы. Тут вздёрнутые брови, горбинки на носах и морщины под веками. Глаза с играющими в них бликами заботливо следят за тобой, как будто боясь потревожить. Прорисованные твёрдым грифелем волосы у женщин обычно собраны в пучок, кроткий взгляд отведён в сторону. А вот портрет собственного сына и не портрет совсем. Больше смахивает на случайный взгляд через стекло с дождевыми каплями: размытый мрачный силуэт и мольберт посреди большой комнаты. В этом растушёванном образе тепла больше, чем в любом пейзаже.
Искусство – одна большая игра на восприятие. Поэтому, даже будучи далёким от понимания тонкостей техники графики или живописи, всегда можно понять нравится тебе картина или нет. С Верейским всё проще. Он не требует поиска скрытых смыслов, а лишь приглашает вас на прогулку по построенным им самим мостам.
Искусство – одна большая игра на восприятие. Поэтому, даже будучи далёким от понимания тонкостей техники графики или живописи, всегда можно понять нравится тебе картина или нет. С Верейским всё проще. Он не требует поиска скрытых смыслов, а лишь приглашает вас на прогулку по построенным им самим мостам.
Ольга Минеева
ГРАФИКА ДЫМА
О нарисованном городе Георгия Верейского
В раме розовой стены полотно становится окном: деревянная створка в пару штрихов коричневой краски, тонкий ствол дерева, испещренный бликами воздух, всё на картине кажется теплым и густым от солнца. Выставка графика Георгия Верейского в Михайловском замке – это набор зарисовок в один взгляд, серия картин, сравнимых с «Ленинградской симфонией» Дмитрия Шостаковича и, быть может, с творениями импрессионистов. Впечатление, только без цвета.
Если быстро повернуться, небольшие картины сольются в единую серию, где каждый элемент– окошко: за пределами рамы в глубине листа есть трехмерное пространство, это чувствуется точно. Верейский рассказывает о городе и о себе, каким-то магическим образом придавая карандашному штриху скользкость дорожек в парках и тяжесть мокрого липкого снега-каши на Большом проспекте. Графические люди Петербурга разных лет, они же – кривые точки – издалека становятся толпой в шапках и плащах, торопятся и оступаются под копытами лошадей, и уходят за высокие стены домов на Садовой и Васильевском, которым художник тоже дал пространство, где позволил длинным мягким теням спуститься с длинных глубоких улиц и дорожек в настоящий, а не картинный зал. Люди состоят из точек-чувств и линий-ритма. У них задумчивые глаза.
Работы Георгия Верейского о том, как человек бросает взгляд на город, рисует впечатление и получается искренне.
Ведь когда на переплетение улиц спускается марево,
не может быть и речи о четкости линий, а наши
собственные воспоминания о людях и домах
так же, как у художника – лишь размытое очертание-характер
Подходишь к одной, второй, третьей работе: от ярких пейзажей в нежных розово-желтых дымчатых тонах – ощущение теплого ароматно-цветочного воздуха на коже, серия портретов жены и сына – изящные мягко-угловатые линии без намека на хаотичность, военный Ленинград – мрак, обледенелость, пустота. Люди у художника выходят прозрачными, живыми и настоящими. Как только он выделяет человека из подвижного галдящего пейзажа, нарочитая небрежность сменяется легкой прорисовкой лица и позы. Если улицы и парки с шелестящими точками-листьями приглашают шагнуть в картину и рассмотреть все детали в реальном их виде, то люди тут вышагивают к тебе сами, продолжают заниматься своими делами и становятся ожившими воспоминаниями.
О нарисованном городе Георгия Верейского
В раме розовой стены полотно становится окном: деревянная створка в пару штрихов коричневой краски, тонкий ствол дерева, испещренный бликами воздух, всё на картине кажется теплым и густым от солнца. Выставка графика Георгия Верейского в Михайловском замке – это набор зарисовок в один взгляд, серия картин, сравнимых с «Ленинградской симфонией» Дмитрия Шостаковича и, быть может, с творениями импрессионистов. Впечатление, только без цвета.
Если быстро повернуться, небольшие картины сольются в единую серию, где каждый элемент– окошко: за пределами рамы в глубине листа есть трехмерное пространство, это чувствуется точно. Верейский рассказывает о городе и о себе, каким-то магическим образом придавая карандашному штриху скользкость дорожек в парках и тяжесть мокрого липкого снега-каши на Большом проспекте. Графические люди Петербурга разных лет, они же – кривые точки – издалека становятся толпой в шапках и плащах, торопятся и оступаются под копытами лошадей, и уходят за высокие стены домов на Садовой и Васильевском, которым художник тоже дал пространство, где позволил длинным мягким теням спуститься с длинных глубоких улиц и дорожек в настоящий, а не картинный зал. Люди состоят из точек-чувств и линий-ритма. У них задумчивые глаза.
Работы Георгия Верейского о том, как человек бросает взгляд на город, рисует впечатление и получается искренне.
Ведь когда на переплетение улиц спускается марево,
не может быть и речи о четкости линий, а наши
собственные воспоминания о людях и домах
так же, как у художника – лишь размытое очертание-характер
Подходишь к одной, второй, третьей работе: от ярких пейзажей в нежных розово-желтых дымчатых тонах – ощущение теплого ароматно-цветочного воздуха на коже, серия портретов жены и сына – изящные мягко-угловатые линии без намека на хаотичность, военный Ленинград – мрак, обледенелость, пустота. Люди у художника выходят прозрачными, живыми и настоящими. Как только он выделяет человека из подвижного галдящего пейзажа, нарочитая небрежность сменяется легкой прорисовкой лица и позы. Если улицы и парки с шелестящими точками-листьями приглашают шагнуть в картину и рассмотреть все детали в реальном их виде, то люди тут вышагивают к тебе сами, продолжают заниматься своими делами и становятся ожившими воспоминаниями.
ТЕНИ НЕ БЫВАЕТ БЕЗ СВЕТА
Сначала попадаешь в розовую комнату с пятнистыми прямоугольниками. Если смотреть издалека, то видно знакомые улицы Васильевского и вокзал. А подойдёшь ближе – только пятна, мазки, беспорядочные линии. Пастельные – розовые, голубые, сиренево-фиолетовые, нежные салатовые. Сюда бы нежную музыку и просто провалиться на несколько часов, рассматривать оттенки и догадываться, зачем какой след от кисти. Цвета какие-то детские, как карамельные.
А дальше как другой человек рисовал. Много чёрного, не знаешь, за что зацепиться. Вокруг штрихов и линий меланхолично снуют пятна и точки, схематичные, безликие, одинокие. Можно сказать, что картины Верейскогобезлюдны, здесь нет человека, только небрежные размытые силуэты. Город вокруг торжественен и спокоен, а они всё бегут, суетятся, мельтешат перед глазами, мешают. Освещает ли пейзаж розовый закат или улица уже утонула в сумерках – без цветов и красок тенями и полутенями художник создаёт настроение.
Его творчество располагает к интимному восприятию, поэтому даже когда приходишь с компанией, вы расходитесь по сторонам. Здесь не те картины, которые хочется обсуждать. В них лень тыкать пальцами на любопытные детали, и даже не хочется улыбнуться перебегающему мостовую коту. Стоишь и думаешь, сложно вспомнить о чём.
Можно ли считать творчеством фотографическую точность, которую демонстрирует Верейский? А что, если его вдохновляет только зримая действительность. Она и рождает художественные образы. Вроде и фотография почти, а вроде и жизни много. Штришок короче, а здесь длиннее. Нежный, едва заметный и тут же энергичный, точный и быстрый. Хоть и предпочитает художник чёрно-белое, но много в нём богатых оттенков, потёртостей. Наверное, наизусть были выучены все ветки, фасады, дороги и окна вокруг мастерской. Если пейзажи вполне можно заменить фотографиями, то этого точно нельзя сказать о портретах.
Сначала попадаешь в розовую комнату с пятнистыми прямоугольниками. Если смотреть издалека, то видно знакомые улицы Васильевского и вокзал. А подойдёшь ближе – только пятна, мазки, беспорядочные линии. Пастельные – розовые, голубые, сиренево-фиолетовые, нежные салатовые. Сюда бы нежную музыку и просто провалиться на несколько часов, рассматривать оттенки и догадываться, зачем какой след от кисти. Цвета какие-то детские, как карамельные.
А дальше как другой человек рисовал. Много чёрного, не знаешь, за что зацепиться. Вокруг штрихов и линий меланхолично снуют пятна и точки, схематичные, безликие, одинокие. Можно сказать, что картины Верейскогобезлюдны, здесь нет человека, только небрежные размытые силуэты. Город вокруг торжественен и спокоен, а они всё бегут, суетятся, мельтешат перед глазами, мешают. Освещает ли пейзаж розовый закат или улица уже утонула в сумерках – без цветов и красок тенями и полутенями художник создаёт настроение.
Его творчество располагает к интимному восприятию, поэтому даже когда приходишь с компанией, вы расходитесь по сторонам. Здесь не те картины, которые хочется обсуждать. В них лень тыкать пальцами на любопытные детали, и даже не хочется улыбнуться перебегающему мостовую коту. Стоишь и думаешь, сложно вспомнить о чём.
Можно ли считать творчеством фотографическую точность, которую демонстрирует Верейский? А что, если его вдохновляет только зримая действительность. Она и рождает художественные образы. Вроде и фотография почти, а вроде и жизни много. Штришок короче, а здесь длиннее. Нежный, едва заметный и тут же энергичный, точный и быстрый. Хоть и предпочитает художник чёрно-белое, но много в нём богатых оттенков, потёртостей. Наверное, наизусть были выучены все ветки, фасады, дороги и окна вокруг мастерской. Если пейзажи вполне можно заменить фотографиями, то этого точно нельзя сказать о портретах.
Екатерина Малышева
Портреты Прокофьева, Бенуа, Орбели
Лёгкая небрежность, которая так естественно смотрится на пейзажах, портретам придаёт эмоциональность. Фотоаппараты так пока не умеют. Можно оценить характер: Чернявский выглядит упорным и сильным, Уланова – задумчивой и скромной, на её щёки и губы карандаш ложился мягко и нежно, Юнович – творческая, боевая и экстравагантная. Кроме души и визуальное сходство налицо, можно легко узнать Маршака, Волошина, Орбели.
Есть совсем особенные картины, они про жизнь обычных людей. На кухне следит за чугунком немолодая женщина, а за горкой дров видно большой проход, по которому хочется проникнуть туда, где горит свет, и висит чей-то полушубок. У художника несколько похожих изображений, над которыми приходится фантазировать. Просто изба в перспективе; приоткрытая, но недостаточно широко, дверь. Или мальчик смотрит в зеркало, но лицо не прорисовано чётко. Безликая сгорбленная фигура мечтает у окна бог знает о чём, портниха прострачивает белёсое бельё на старой машинке. Но всё в бликах, оно отражается, не видно лица, не видно рук, комнаты. Дорисуй.
Лёгкая небрежность, которая так естественно смотрится на пейзажах, портретам придаёт эмоциональность. Фотоаппараты так пока не умеют. Можно оценить характер: Чернявский выглядит упорным и сильным, Уланова – задумчивой и скромной, на её щёки и губы карандаш ложился мягко и нежно, Юнович – творческая, боевая и экстравагантная. Кроме души и визуальное сходство налицо, можно легко узнать Маршака, Волошина, Орбели.
Есть совсем особенные картины, они про жизнь обычных людей. На кухне следит за чугунком немолодая женщина, а за горкой дров видно большой проход, по которому хочется проникнуть туда, где горит свет, и висит чей-то полушубок. У художника несколько похожих изображений, над которыми приходится фантазировать. Просто изба в перспективе; приоткрытая, но недостаточно широко, дверь. Или мальчик смотрит в зеркало, но лицо не прорисовано чётко. Безликая сгорбленная фигура мечтает у окна бог знает о чём, портниха прострачивает белёсое бельё на старой машинке. Но всё в бликах, оно отражается, не видно лица, не видно рук, комнаты. Дорисуй.
Олеся Литвиненко
«ЧЕЛОВЕЧЕСКИЕ» КРАСКИ
Тут нет людей. Контуры, призраки. Но не люди. Один чёрный мазок – и появился человек. Потом еще один. Они тут неживые. Существует такой эффект – тени Хиросимы. Это силуэты на выгоревшей поверхности, где распространению излучения что-то или кто-то мешал. Полотна Верейского – такие же тени. Художнику чужды люди. Ему близок человек. Со всем его величием и пороками, силой и бессилием, твёрдостью и кротостью.
Очертания становятся яснее. Резкие рваные штрихи в «Портрете печатника А.И. Чернявского» – это воплощение агрессии, злобы на бумаге. Герой не работает, он сражается: с обстоятельствами, судьбой или самим собой. Чем закончится его история не секрет: его выдает тупой взгляд и сгорбленные под тяжестью плечи. Герои Верейского сломлены. Они не могут противостоять своим страхам. Они не хотят поверить в себя. И поэтому печатник машинально продолжает передвигать руками и смотреть перед собой по-особенному равнодушно.
В «Портрете Г.С. Улановой» злоба сменяется смирением. «Богиня танца» для Верейского была прежде всего женщиной, а уже потом одаренной балериной. Он видит ее с опущенными, отведенными в сторону глазами, аккуратно убранными назад волосами и сжатыми губами. Ее талант уживался со страшным одиночеством. И это Верейский показал на контрасте: мягкими, спокойными, почти прозрачными линиями передана трагедия великого человека.
Тут нет людей. Контуры, призраки. Но не люди. Один чёрный мазок – и появился человек. Потом еще один. Они тут неживые. Существует такой эффект – тени Хиросимы. Это силуэты на выгоревшей поверхности, где распространению излучения что-то или кто-то мешал. Полотна Верейского – такие же тени. Художнику чужды люди. Ему близок человек. Со всем его величием и пороками, силой и бессилием, твёрдостью и кротостью.
Очертания становятся яснее. Резкие рваные штрихи в «Портрете печатника А.И. Чернявского» – это воплощение агрессии, злобы на бумаге. Герой не работает, он сражается: с обстоятельствами, судьбой или самим собой. Чем закончится его история не секрет: его выдает тупой взгляд и сгорбленные под тяжестью плечи. Герои Верейского сломлены. Они не могут противостоять своим страхам. Они не хотят поверить в себя. И поэтому печатник машинально продолжает передвигать руками и смотреть перед собой по-особенному равнодушно.
В «Портрете Г.С. Улановой» злоба сменяется смирением. «Богиня танца» для Верейского была прежде всего женщиной, а уже потом одаренной балериной. Он видит ее с опущенными, отведенными в сторону глазами, аккуратно убранными назад волосами и сжатыми губами. Ее талант уживался со страшным одиночеством. И это Верейский показал на контрасте: мягкими, спокойными, почти прозрачными линиями передана трагедия великого человека.
Герои Верейского сломлены. Они не могут
противостоять своим страхам. Они не хотят поверить в себя
противостоять своим страхам. Они не хотят поверить в себя
Художник далёк от строгости и четкости форм: для него важнее состояние, эмоция. Васильевский остров, которому посвящены десятки работ, для Верейского – родное и близкое. Его пейзажи словно подсмотрены в замочную скважину. Он пишет то, что видит: снег на перилах, вереницы чёрных окон, голые ветви деревьев. В этих картинах нет постановочности, сценичности. Этим они и притягивают. Верейский искренен в каждой линии, в каждом мазке. Он точно передаёт настроение на бумаге: боль, страх, скорбь, надежду. Но большинство его картин – о покинутости и вечном ожидании. «Москва. Кузнецкий мост»: сотни людей, сотни чёрных пятен. Они не сливаются в нечто общее. Единства у Верейского не существует. Есть только целостность. И то с брешью.
РЕАЛИСТИЧНОЕ ДВОЕМИРИЕ
Девятилетним мальчиком Верейский начал обучаться в частной студии Шрейдера, великолепного педагога. Основным принципом системы образования в его студии была работа с натурой. Когда во всем мире популярность набирали разнообразные авангардные тенденции, Верейский рисовал то, что его окружало. Улицы, пейзажи, и именно это, как мир старое, представление об искусстве, навсегда стало основой и главной характерной особенностью Верейского, которая прослеживается и в его картине «Парк» 1917-1918 годов.
Огромные массивы листвы, нарисованной черной тушью, буквально заполнили все пространство работы. Как перистое пушистое облако кроны деревьев окутали картину, дали ей объем, в котором утопает взгляд зрителя. Ровно посередине, в композиционно сильной позиции, Верейский расположил дорогу, которая ведет вверх, вглубь парка. Взгляд плавно обходит всё заполонившую листву, спускается к тропе и бежит по ней мимо деревьев, не предполагая встретить ничего кроме уже привычной обстановки, и тут как из под земли, просто ниоткуда, вырастает маленький домик, об который от неожиданности ты ударяешься лбом. А потом ты взглядом скользишь обратно вниз, и снова недоумение. Появляется силуэт женщины, которого раньше не замечал. Размытый, нарисованный как бы легкой, расслабленной рукой, он выскальзывает из гущи парка на тропинку, где раньше его не было.
Как тень свечи, силуэт неуверенный, взволнованный,
замер в самом начале пути. И вот когда зритель отыскал
все спрятанные, вплетенные в общий вид детали,
картина предстает настоящей, многомерной.
Одновременно реалистичной и с множеством загадок внутри
Похожее можно наблюдать и в произведении Верейского «Трояновский в мастерской» 1919 года. Резкими, графически уверенными штрихами художник изображает комнату, в которой за рабочим столом сидит человек. Его окружает целый мир вещей, деталей, которые живут собственной жизнью. Поначалу ты их не замечаешь, внимание приковано к мужчине, но стоит перевести взгляд чуть правее, на настенные часы, как композиционный мир картины меняется, и разом, будто из под воды, показываются сотни ранее не замеченных деталей. Табуретка, гвозди, оконная рама. Как и в случае с картиной «Парк» это является неожиданностью, зритель на мгновение теряется от бесчисленного количества вещей, каждая из которых притягивает внимание реалистичностью своей проработки. Хочется вглядываться, миллиметр за миллиметром сканировать мир картины, начиная с настенных часов и заканчивая тонкими морщинами и тенями на щеках мастера. Верейский рождает в зрителе желание изучать картину, погружаться в её мир, и чаще всего в этом мире присутствует два слоя: поверхностный, как бы замыленный, и глубокий, с бесконечным количеством деталей.
Верейский мастерски, фотографически идеально создает реальность, но в то же время вкладывает в неё нечто эфемерное, неуловимое. В зрителе появляется то редкое желание изучать картину, задерживаться около неё.
Девятилетним мальчиком Верейский начал обучаться в частной студии Шрейдера, великолепного педагога. Основным принципом системы образования в его студии была работа с натурой. Когда во всем мире популярность набирали разнообразные авангардные тенденции, Верейский рисовал то, что его окружало. Улицы, пейзажи, и именно это, как мир старое, представление об искусстве, навсегда стало основой и главной характерной особенностью Верейского, которая прослеживается и в его картине «Парк» 1917-1918 годов.
Огромные массивы листвы, нарисованной черной тушью, буквально заполнили все пространство работы. Как перистое пушистое облако кроны деревьев окутали картину, дали ей объем, в котором утопает взгляд зрителя. Ровно посередине, в композиционно сильной позиции, Верейский расположил дорогу, которая ведет вверх, вглубь парка. Взгляд плавно обходит всё заполонившую листву, спускается к тропе и бежит по ней мимо деревьев, не предполагая встретить ничего кроме уже привычной обстановки, и тут как из под земли, просто ниоткуда, вырастает маленький домик, об который от неожиданности ты ударяешься лбом. А потом ты взглядом скользишь обратно вниз, и снова недоумение. Появляется силуэт женщины, которого раньше не замечал. Размытый, нарисованный как бы легкой, расслабленной рукой, он выскальзывает из гущи парка на тропинку, где раньше его не было.
Как тень свечи, силуэт неуверенный, взволнованный,
замер в самом начале пути. И вот когда зритель отыскал
все спрятанные, вплетенные в общий вид детали,
картина предстает настоящей, многомерной.
Одновременно реалистичной и с множеством загадок внутри
Похожее можно наблюдать и в произведении Верейского «Трояновский в мастерской» 1919 года. Резкими, графически уверенными штрихами художник изображает комнату, в которой за рабочим столом сидит человек. Его окружает целый мир вещей, деталей, которые живут собственной жизнью. Поначалу ты их не замечаешь, внимание приковано к мужчине, но стоит перевести взгляд чуть правее, на настенные часы, как композиционный мир картины меняется, и разом, будто из под воды, показываются сотни ранее не замеченных деталей. Табуретка, гвозди, оконная рама. Как и в случае с картиной «Парк» это является неожиданностью, зритель на мгновение теряется от бесчисленного количества вещей, каждая из которых притягивает внимание реалистичностью своей проработки. Хочется вглядываться, миллиметр за миллиметром сканировать мир картины, начиная с настенных часов и заканчивая тонкими морщинами и тенями на щеках мастера. Верейский рождает в зрителе желание изучать картину, погружаться в её мир, и чаще всего в этом мире присутствует два слоя: поверхностный, как бы замыленный, и глубокий, с бесконечным количеством деталей.
Верейский мастерски, фотографически идеально создает реальность, но в то же время вкладывает в неё нечто эфемерное, неуловимое. В зрителе появляется то редкое желание изучать картину, задерживаться около неё.
Андрей Окунь
Екатерина Колганова
ЧЁРНЫЙ СВЕТ
Тёплое и сладкое, как подтаявшая пастила, небо над украинскими полями – то немногое, что оставил нам художник Георгий Верейский, пока тушь с пёрышком и редкая акварель не вытеснили цветное восприятие жизни художника. Для нас, созерцателей, так, может, и лучше: графика Верейского – магнит, приходится остановиться.
Для меня творчество Георгия Верейского – проверка на чистоту собственного зрения. Провожу сравнительный анализ Большого проспекта на картине и фотографии в телефоне. Нам повезло – почти не изменился: только деревья выросли да люди, снующие было косяками и в голодные двадцатые, и в страшные тридцатые, куда-то исчезли.
Говорят, мы часто додумываем скрытые смыслы стихов, который автор туда и не думал вкладывать, но опираясь на отношение к автору как к личности в настоящем, анализируем его работы имея изначально искажённое восприятие, нацеливаясь на поиск замаскированного и уникального подтекста. Тенденция к усложнению понимания произведений искусства, будь то театр или живопись, порождает ответную реакцию – скептицизм. Ни то ни другое однако не должно помешать нам увидеть что-то прекрасное, при желании и наличии оного, конечно.
Тёплое и сладкое, как подтаявшая пастила, небо над украинскими полями – то немногое, что оставил нам художник Георгий Верейский, пока тушь с пёрышком и редкая акварель не вытеснили цветное восприятие жизни художника. Для нас, созерцателей, так, может, и лучше: графика Верейского – магнит, приходится остановиться.
Для меня творчество Георгия Верейского – проверка на чистоту собственного зрения. Провожу сравнительный анализ Большого проспекта на картине и фотографии в телефоне. Нам повезло – почти не изменился: только деревья выросли да люди, снующие было косяками и в голодные двадцатые, и в страшные тридцатые, куда-то исчезли.
Говорят, мы часто додумываем скрытые смыслы стихов, который автор туда и не думал вкладывать, но опираясь на отношение к автору как к личности в настоящем, анализируем его работы имея изначально искажённое восприятие, нацеливаясь на поиск замаскированного и уникального подтекста. Тенденция к усложнению понимания произведений искусства, будь то театр или живопись, порождает ответную реакцию – скептицизм. Ни то ни другое однако не должно помешать нам увидеть что-то прекрасное, при желании и наличии оного, конечно.
Отсутствие цвета, однако, никак не исключает присутствие света, которого в картинах Верейского много. Через окно свет сочится и проницает фигуры, сидящих за столом, делая их едва видимыми
Триптих домашних художника «за творчеством», наверное, самая загадочная его работа. Картины без сюжета и конфликта, жена и дети просто читают, пишут, рисуют. Размытые фигуры – люди-тени, как чистый дух, никакой формы, ничего лишнего, холодные чёрные силуэты, хоть и прекрасные. Отсутствие цвета, однако, никак не исключает присутствие света, которого в картинах Верейского много. Через окно свет сочится и проницает фигуры, сидящих за столом, делая их едва видимыми.
Другая, внешне похожая картина: жена за швейной машинкой, вызывает совсем иные эмоции: теплый мягкий свет и уют, дом уже не просто декорация – бытовыми деталями его заставляют ожить и задышать, глядя на эти картины вместе думаешь: жизнь это не только искусство, оно прекрасно, но мертво, пока остаётся бесцветной идеей в твоей голове.
Необычайно душевная графика художника, компенсировала его склонность к рисованию фиолетовой травы с проблесками белого листа. Кажется, что наши сегодняшние пристрастия к созданию черно-белых полуграфических фотографий, отдают к чёрным вербам, огороду с капустой, озеру в дождь Георгия Верейского. Никакие эффекты, правда, так «не нарисуют» линии порыва ветра, не обмануть поп-арту ритм и мелодичность действительного художника.
Другая, внешне похожая картина: жена за швейной машинкой, вызывает совсем иные эмоции: теплый мягкий свет и уют, дом уже не просто декорация – бытовыми деталями его заставляют ожить и задышать, глядя на эти картины вместе думаешь: жизнь это не только искусство, оно прекрасно, но мертво, пока остаётся бесцветной идеей в твоей голове.
Необычайно душевная графика художника, компенсировала его склонность к рисованию фиолетовой травы с проблесками белого листа. Кажется, что наши сегодняшние пристрастия к созданию черно-белых полуграфических фотографий, отдают к чёрным вербам, огороду с капустой, озеру в дождь Георгия Верейского. Никакие эффекты, правда, так «не нарисуют» линии порыва ветра, не обмануть поп-арту ритм и мелодичность действительного художника.
Мнениями поделились студенты:
Анна Саханова, Мария Леончик,
Карина Расулова, Евгения Горбунова,
Елизавета Кузнецова, Ольга Минеева,
Екатерина Малышева, Олеся Литвиненко,
Андрей Окунь, Екатерина Колганова
Преподаватель – Егор Королёв
Вёрстка – Карина Расулова
Фото из коллекции картин Георгия Верейского
